За "Доктора Живаго" Бориса Пастернака травили и гнали партийные деятели, начиная с Никиты Хрущёва, который сказал "Даже свинья не гадит там, где ест". Первый секретарь комсомола Владимир Семичастный заявил: "и в хорошем стаде заводится паршивая овца. Такую паршивую овцу мы имеем в нашем социалистическом обществе в лице Пастернака"...

Следом подключились и пресса, и члены Союза писателей — давний друг Лев Ошанин назвал Пастернака "космополитом", отсылая к недавней сталинской антисемитской кампании. Борис Полевой назвал его "литературным Власовым", Вера Инбер побудила Союз писателей обратиться в правительство с просьбой лишить Пастернака советского гражданства. Сергей Михалков написал в адрес Пастернака эпиграмму:

Антисоветскую заморскую отраву
Варил на кухне наш открытый враг.
По новому рецепту как приправу
Был поварам предложен пастернак.
Весь наш народ плюет на это блюдо:
Уже по запаху мы знаем что откуда!

Но неожиданно другое: роман Пастернака критиковали не только придворные идеологи. Со скепсисом к нему отнеслись и друзья, и даже явно антисоветские писатели.

Владимир Набоков заявил, пожалуй, резче всех — что „Доктор Живаго" — жалкая вещь, неуклюжая, банальная и мелодраматическая, с избитыми положениями, сладострастными адвокатами, неправдоподобными девушками, романтическими разбойниками и банальными совпадениями".

Варлам Шаламов писал самому Пастернаку в письме: "Я давно уж не читал на русском языке что‑либо русского, соответствующего литературе Толстого, Чехова и Достоевского. „Доктор Живаго" лежит, безусловно, в этом большом плане. <...> Теперь о том, что мучает меня, что так дисгармонично книге <...> о явлении грубом, резко кричащем, выпадающем из всего музыкального ключа романа. <..> Ваш язык народа — все равно, рабочий ли это, крестьянин ли или городская прислуга <...> это лубок, не больше. Кроме того, у Вас он одинаков для всех этих групп, чего не может быть даже сейчас, а тем более раньше, при большей разобщенности этих групп населения".

Ариадна Эфрон, также в письме Борису Леонидовичу: "теснота страшная. В 150 страничек машинописи втиснуть столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей, лишив их совершенно необходимой „кубатуры", необходимого пространства и простора, воздуха. <...> все эти люди: и Лара, и Юрий, и Тоня, и Павел — все они живут на другой планете <...> у них нет времени на пустые разговоры, нет беззаботных, простых дней, того, что французы называют détente, они не говорят глупостей и не шутят — как у нас на земле".

Среди тех, кто приходил к Борису Леонидовичу на чтения романа, были Корней Чуковский и Анна Ахматова. Чуковский записал в дневнике 10 сентября 1946 года: "…при всей прелести отдельных кусков, главным образом относящихся к детству и к описаниям природы, он [роман] пока­зался мне посторонним, сбивчивым, далеким от моего бытия — и слишком многое в нем не вызывало во мне никакого участия".

А слова Ахматовой Лидия Чуковская передает так: "Встречаются страницы совершенно непро­фессиональные. Полагаю, их писала Ольга (Ольга Ивинская, возлюбленная Пастернака). Не смейтесь. Я говорю серьезно. У меня... никогда не было никаких редакторских поползновений, но тут мне хотелось схватить карандаш и перечеркивать страницу за страницей крест-накрест. И в этом же романе есть пейзажи... я ответственно утверждаю, равных им в русской литературе нет. Ни у Тургенева, ни у Толстого, ни у кого".

Продолжаем разговор о смыслах романа "Доктор Живаго" на новом курсе.